■■гений Он■■■■: зачем Синий Карандаш закрасил роман Пушкина черным маркером

Блэкаут-поэзия — это гибрид поэзии и визуального искусства. Поэт берет уже существующий печатный текст (чаще всего это газеты или книги) и закрашивает, зачеркивает или закрывает иным образом часть слов — так, что оставшиеся складываются в новую композицию с новым смыслом.

Корни блэкаут-поэзии можно найти в экспериментах дадаистов или у американского художника Роберта Раушенберга, который в 1953-м стер рисунок абстракциониста Виллема де Кунинга (с его разрешения). Но по-настоящему техника начала формироваться в шестидесятые. Одним из первопроходцев считается американская поэтесса Дорис Кросс и ее серия «Словарные колонки»: художница использовала в качестве холста страницы словаря Уэбстера 1913 года издания.

К началу XXI века техника приобретала все большую популярность, став мейнстримовой в десятые. Простота, ироничность и изначально постмодернистская природа блэкаут-поэзии оказалась идеальной для эпохи Tumblr и Instagram*. Самым популярным мастером жанра стал американец Остин Клеон, известный серией книг «Кради как художник»: он чаще всего использует для блэкаута газетные вырезки. Клеону же принадлежит, пожалуй, самое остроумное определение техники: «Представьте, что ЦРУ писало бы хайку».

Сам Клеон не знал о богатой истории блэкаут-поэзии, когда занялся этим. Простота этой техники настолько гениальна, что люди изобретают ее заново сами по себе. «Я этот жанр изобрел, — говорит Алексей Киселев, главный редактор издательства Individuum. — Мне было примерно двенадцать лет, когда я создал блэкаут поэмы Лермонтова „Бородино“ непосредственно в учебнике литературы. Правда, как выяснилось позже, до меня блэкаут практиковали вовсю и другие школьники. А потом оказалось, что не только школьники такими неприличными вещами занимались, но еще и художники. Благодаря Андрею Черкасову и его предисловию к книге „Евгений Онегин. Блэкаут“ я узнал, что этому методу больше ста лет и у него богатая традиция».

К слову, закрашивание черным  — не единственный способ создания блэкаут-поэзии. Сам Синий Карандаш в своем инстаграме* выкладывает стихи Пушкина, обработанные синим «маркером», из-за которого проглядывает оригинальный текст. Для «Евгения Онегина» он выбрал более традиционные черные полоски — и не только для того, чтобы поддержать ассоциацию с цензурой: «Проглядывающий текст работает на расширение количества версий, количества смыслов, которые блэкаут может вытянуть из текста. И если есть что-то полупрозрачное, то тебе хочется туда заглянуть: ты оказываешься по ту сторону и уже читаешь не блэкаут, а все вместе, и пушкинский текст тоже — и это очень сильно размывает восприятие. Здесь помимо акцента на традиции цензуры мне хотелось еще и сфокусировать внимание на получившейся интерпретации текста».

Блэкаут-поэзия по определению вступает в односторонний диалог с уже существующим текстом — газетной полосой, инструкцией к прибору, документом, художественным произведением. Однако никаких громких скандалов, связанных с авторским правом на использованный текст, не случалось.

Главным образом это связано с тем, что блэкаут-поэзия подпадает под категорию добросовестного использования (fair use). Художники используют минимальное количество оригинального текста и создают принципиально новое произведение, которое не наносит вреда оригинальному. Некоторые юристы не исключают возможных исков в будущем: к примеру, если художник, перерабатывающий газетную передовицу, оставит ее товарный знак, это может трактоваться как попытка убедить читателей в том, что новое произведение создано с одобрения издания. Однако пока это лишь гипотетический риск.

Кроме того, часто для переработки используются тексты, которые уже находятся в статусе общественного достояния. Именно поэтому Синий Карандаш смог использовать текст «Евгения Онегина» без разрешения наследников: публиковать или изменять тексты Александра Пушкина может любой желающий.

В классической форме — когда исходный текст почти целиком закрывается черными полосами — блэкаут-поэзия действительно напоминает о цензуре. Она порой выглядит неотличимо от опубликованной версии «Доклада Мюллера» или биографии Пьера Паоло Пазолини, которую российским издателям пришлось закрасить на двадцать процентов. Авторы блэкаут-поэзии таким образом пытаются присвоить себе маркер цензора, превращая его из инструмента уничтожения в инструмент преображения слов и смыслов.

Характерно, что после публикации «Доклада Мюллера» поэты переработали его фрагменты в новые тексты, силясь выявить скрытую истину в цензурированном. Похожим образом поступил и Трэвис МакДональд, переработавший репортаж комиссии по расследованию терактов 11 сентября в «Omission Repo» (это можно примерно перевести как «Хранилище упущений»).

Подобной целью — с помощью маркера открыть правду, скрытую среди тысячи тонн словесной руды, — задалась и поэтесса Изабель О’Хэр, в 2018 году выпустившая сборник «All This Can Be Yours», переработанный из публичных извинений, сделанных мужчинами, обвиненными в домогательствах, и слов в их поддержку. Так, комментарий актрисы Лены Данэм в защиту продюсера Мюррея Миллера в версии О’Хэр ужимается до четырех слов: «Мы/женщины/обвиняем/женщин».

В случае с «Онегиным» уже сам выбор текста для переработки заставляет говорить об этой теме. Творчество Пушкина подвергалось и цензуре, и самоцензуре автора, который вырезал из собственного текста целые строфы и главы, превращая ее в эдакий протоблэкаут. «Что есть строфы в „Евгении Онегине“, которые я не мог или не хотел напечатать, этому дивиться нечего. Но, будучи выпущены, они прерывают связь рассказа, и поэтому означается место, где быть им надлежало», — цитирует слова самого Пушкина поэт Лев Оборин в своем предисловии. 

Алексей Киселев говорит, что этот формат стал для Individuum ответом на вопрос «Как говорить о цензуре?»: «Ведь тут речь идет о закрашивании слов черным цветом не в целях цензуры, а в целях художественной магии. Такой прием позволяет нам увидеть через хорошо знакомый текст некие послания, новый и совершенно особый текст. Число возможных комбинаций сильно ограничено самим исходником. Это отчасти и математика тоже, работа неизбежно ведется с такими постоянными и частично переменными, как слово, язык и семантика. И вот такая магическая практика в применении к самому хрестоматийному тексту в истории русского языка показалась очень своевременной».

К слову, для нового издания Синий Карандаш перерабатывал не знакомый нам текст романа, а восстановленную версию, в которой возвращены вычеркнутые прежде фрагменты. Как отмечает Оборин, «мы имеем дело не с тем „Онегиным“, какой читают в школе или какой читали современники Пушкина (это разные тексты!), а с неким подготовленным, говоря по-кейджевски, вариантом».

«Это своего рода антиблэкаут. Мне показалось важным восполнить все, что было утеряно, — говорит Синий Карандаш. — Но я отдавал себе отчет, что на самом деле издать максимально полный текст „Евгения Онегина“ вряд ли возможно, ведь изъятие части строф и строк были не только цензурой, а авторской волей.  И не всегда с уверенностью можно выяснить, где проходит эта граница. Но, так как я находился в пространстве собственного художественного произведения, то решил, что могу себе позволить здесь „Евгения Онегина“ расширять до пределов, интересных и кажущихся важными. Собрать собственную версию, с которой буду работать. И, кстати, с расширенным текстом было интереснее, он богаче. Там действительно есть очень точные, цепкие, красивые места, которыми Пушкин пожертвовал». Художник признает, что такой восстановленный вариант «нелегитимен с филологической точки зрения, но легитимен с художественной».

Синий Карандаш отмечает важность голоса Пушкина, который присутствует внутри текста: «Иногда я с ним вступаю в коммуникацию, а иногда он говорит самостоятельно. Часто это двояко. И вот там, где голос  Пушкина обычно умолкал — а цензурные пропуски касались часто именно авторской позиции, — мне было важно его вернуть, сделать его вновь слышимым для читателей».

Сказать так было бы несправедливо: это лишь одно, хотя и самое очевидное прочтение нового текста. В конце концов блэкаут — это не только визуальная, но и поэтическая техника. Синий Карандаш не просто восстанавливает в тексте одни пропуски, заменяя их новыми. С помощью черного маркера он обнаруживает в романе новый сюжет: здесь есть и Онегин, и Ленский, и Татьяна — одновременно и похожие, и непохожие на тех, с которыми знаком читатель Пушкина. В одной из строф он закрашивает лишь частицу «не», переворачивая изначальный смысл, в другой среди черноты оставляет лишь два слова: «конец/речи».

Порой Синий Карандаш режет на части даже слова — так, в «Песне девушек» (здесь — «Песня ушек», явно намекающая на практики доносов «обеспокоенными гражданами») обнаруживаются почти сорокинские завывания «ы/и/ы». А в других местах обнаруживаются современные словечки «краш», «слив» или «скам», которых не могло быть у Пушкина, но легко представить, что чуткий к языку поэт оценил бы их лапидарную звучность.

Алексей Киселев отмечает, что эстетика и смысл были в равной степени важны при работе над романом: «Итоговый результат должен был быть не юмористическим, не слишком уж по-крученыховски заумным, и о современности».

Сила закрашенного «Евгения Онегина» не в том, что он иронически обыгрывает маркер цензора, а в том, что маркер этот в руках поэта и художника становится кистью. Новый роман, выросший из запылившихся за двести лет страниц пушкинского текста, играет с классикой и демонстрирует: в этой-то игре и есть настоящее творчество. И поэтому творчество всегда переживает своих гонителей: эта птица даже свою клетку превратит в нотный стан для новой песни.

* Instagram принадлежит Meta, признанной в России экстремистской организацией, ее деятельность в стране запрещена.